Максим Дормидонтович Михайлов не написал книги о себе. Сохранились его статьи в журналах, фрагменты из которых интересны для почитателей его могучего таланта.

«В люди»

День был пасмурный, унылый. Отец позвал меня с улицы, где я гонял с мальчишками в «салки». Обнял меня за плечи и сказал, обращаясь не то ко мне, не то к самому себе.

- Ты уж большой, Максимка. Пойми! Много вас у меня. А землицы-то... что землицы... ее как и нет вовсе. А я стар, помирать мне пора уже. Братья-то как о разделе думают, знаешь? В то время я еще не совсем понимал, что отец отсылает меня за две версты от на­шей деревни в школу, чтобы я выучился и стал само­стоятельным человеком, потому что я, как младший в семье, должен был уступить братьям свою долю при разделе земли и скудного хозяйства. Мне было тогда восемь лет, и слова отца вызвали во мне самые различ­ные чувства: было грустно уезжать из дому, расставать­ся с товарищами; школа пугала и в то же время мани­ла своей новизной. Было это в 1901 году.

«Первые шаги»

...В полутемной   небольшой церквушке   пел хор из учеников нашей школы. Через два года после поступления в школу, десятилетним мальчуганом, и уже был  солистом в хоре и тонким дискантом выводил сложные (партии.

Однажды к нам в школу приехал брат нашего свя­щенника, учитель. Долго слушал он молча наше пение, а потом подошел ко мне:

-    Отец твой далеко отсюда живет?

Я ответил.

-    Пойдем к нему.

Константин Николаевич Поливанов (так звали это­го человека) взял меня к себе во второклассную школу в селе Бетьки Лаишевского уезда Казанской губернии, в четырехстах верстах от родной деревни. Поливанов много сделал для меня, и имя его я вспоминаю с боль­шой любовью и благодарностью. Он устроил меня в школу на казенный счет, так как платить три рубля в месяц за ученье мои братья, обремененные нуждой и большими семьями, были не в состоянии. Он был пер­вым, кто заставил меня серьезно прислушаться к своему голосу, кто указал мне путь к моему призванию. В шко­ле, где Поливанов преподавал географию и пение, я тоже пел в хоре (мне тогда было четырнадцать-пятнад­цать лет). К этому времени я пел уже тенором. Пере­лом голоса, или так называемая мутация, произошел у меня при переходе в последний класс. Когда я вер­нулся осенью в школу и учитель попросил меня спеть, у меня вдруг не оказалось никакого голоса. Хотя Поливанов, безусловно, понял, что со мною происходит, он обратился ко мне с целым рядом вопросов:

—   Ты, что, курил?

—   Нет.

—   Пил водку?

—   Нет.

Тогда он сказал: «Вставай в ряд», что означало предложение уйти из хора. Мне, бывшему солисту, было, конечно, обидно, но приказанию я вынужден был подчиниться. Пробыл я в этих «рядах» полгода и ничего не пел, так как учитель запретил мне. Через полгода Поливанов вызвал меня и предложил спеть. Когда я спел, он сказал: «Ой, Максимка, знаешь, у тебя проре­зался бас. Давай потихонечку его развивать». Он при­казал мне не форсировать и не надрывать голос.

К концу учебного года я уже снова был солистом хора, но уже пел басом. Интересно, что песни «На севере диком» и «Ночевала тучка» в одном трио я пел тенором, а через год в том же трио и в тех же песнях исполнял басовые партии. Бас у меня прорезался такой силы, что иного определения, как «иерихонская труба», для моего голоса Поливанов не находил.

                                                   В Казани

Ночлежка, изображенная А. М. Горьким в его пьесе «На дне»,— просто рай земной по сравнению с постоя­лым двором, где я с товарищем остановился в первый же вечер нашего приезда в Казань... Самые отъявлен­ные воры, жулики и босяки чувствовали себя здесь в своей стихии. Двух наивных деревенских парней, впер­вые попавших в город, провести, конечно, было легче легкого. Мест на нарах мы «не удостоились» и спали на полу под нарами. На следующий день я явился к известному тогда руководителю церковного хора Мореву. Морев охотно принимал меня в хор, но... обще­жития не предоставлял. А жить было негде. Зато в Спасском монастыре, куда я определился послушни­ком, дали койку и постный монашеский стол с хорошим русским квасом (вспоминаю до сих пор с удовольст­вием). Денег не платили, а работали мы, как говорит­ся, на совесть. Пели и читали и заутреню, и обедню, и вечерню. Настоятель монастыря игумен Иосаф, видя мою молодость и неопытность, взялся мне попечитель­ствовать. Он устроил меня, одновременно с работой, вольнослушателем на пастырские курсы, где учились люди, убеленные сединами.

Совершенно неожиданный сюрприз приготовили мне однажды мои товарищи по курсам. Под каким-то пред­логом они привели меня к профессору Казанского му­зыкального училища и представили, как «тот самый бас, о котором мы вам говорили». Профессор недовер­чиво оглядел мое безусое лицо и фигуру подростка и протянул:

- Тот самый? Что вы!

Немного смущенный таким приемом я все-таки ре­шил доказать, на что я способен. Подойдя поближе к профессору и став в надлежащую позу, как мне пока­залось, я затянул гамму. При первых же звуках моего голоса профессор отпрянул в сторону:

- О! Встань подальше! Оглушишь...

Большая мечта —«стать певцом настоящим, «светским», певцом-артистом, не  оставляла   меня все  эти годы. Она была со мной в Уфе, где я служил дьяконом в соборе; она преследовала меня в соборах Омска, Кавани, Москвы.

.

                                     Начало «светской» деятельности

— Отец протодьякон, за вами следят,— таинственно шепнул мне во время одной из служб маленький посошник.

Из толпы народа на меня смотрели две пары внима­тельных, напряженных, изучающих глаз. Это были, как потом выяснилось, руководитель оперной группы цен­трального радиовещания С. А. Лопашев и начальник музыкального вещания М. О. Логинов. После службы они подошли ко мне и я услышал от них то, о чем ду­мал беспрерывно с тайным волнением и радостью, то, что представлялось мне самым важным, самым боль­шим в моей жизни. Лопашев и Логинов рассказывали мне, что слушают меня ежедневно, а потом записывают и проверяют по камертону чистоту и силу звука моих верхних и нижних нот. Не давая мне опомниться, они увели меня к выходу, посадили в машину, я в тот же вечер «прослушивался» на радио. Со сцены я пел в пальто и шапке, так как у моего «Варяжского гостя» под верхней одеждой были ряса и длинные волосы.

С переходом в радиовещание (в 1931 г.) я стал «светским» певцом. Все же моя первая партия в радио­театре была духовного содержания: я пел монаха в «Каменном госте». Сейчас, вспоминая о своей певческой деятельности в церкви, я должен сказать, что она при­несла мне большую пользу. Хоровое и церковное пение воспитало в моем голосе самые ценные для меня, как певца, качества плавного, спокойного «органного» зву­чания.

                              Осуществленная мечта

...Взрыв аплодисментов ворвался в момент напря­женной тишины, последовавшей за арией, неожиданным и резким диссонансом. Аплодировал оркестр. И хотя аплодировать при прослушивании не разрешается и не принято, дирижер, вместо того, чтобы сделать строгое

лицо и разразиться гневным выговором по адресу не­дисциплинированных оркестрантов, неожиданно и про­сто улыбнулся. Несмотря на явный успех, я еще долго после этого не являлся в театр, считая себя недостаточ­но готовым к работе там (в Большом театре)... И толь­ко встретив случайно Голованова — дирижера Большого театра — и узнав от него, что я давно зачислен в труп­пу Большого театра и что мне даже зарплату уже на­значили, я пришел в театр. Большая мечта стала жизнью.

                                              Гордость труда

...Я пел и мужика Митюху в «Борисе Годунове», и Варяжского гостя в «Садко», и жестокого Кончака в «Князе Игоре», и Гремина в «Евгении Онегине», и героя русского народа Ивана Сусанина и многое другое.

Несколько раз снимался я в кино («Концерт фрон­ту», «Киноконцерт», «Черевички», «Иван Грозный...). Много выступал в концертах. Много спетых мною арий и песен записано на грампластинки. Но никогда выступ­ления не приносили мне столько радости и гордости своей работой, никогда я не чувствовал такой большой ответственности перед зрителем, как во время моих выступлений в 1942 году на Воронежском фронте... То же чувство большой ответственности, удовлетворения от сознания приносимой тобой пользы владело мною и при выступлениях в госпиталях.

Большая мечта есть, наверное, у каждого человека. И все трудности и преграды на пути к ее достижению только придают ей большую ценность, только увели­чивают радость от сознания, что ты достиг желае­мого...

                                                       Слово певца

На сцене Большого театра я спел двадцать четыре партии — пять из них в операх советских композиторов. Получается как будто не так уж плохо. Статистики сказали бы: свыше двадцати процентов... Но дело, ко­нечно, не в цифрах.

Дело в том огромном творческом удовлетворении, которое должна давать оперному певцу каждая новая роль.

И, если говорить о классическом репертуаре, то все спетое мною, начиная с маленькой партии Митюхи в «Борисе Годунове» и кончая Сусаниным, доставляло мне великое наслаждение, вызывало желание без устали работать, искать и добиваться все более совершенного исполнения.

Было ли что-нибудь подобное при работе над опер­ными образами советских композиторов? Конечно, по­добное было...

В опере «Тихий Дон» И. Дзержинского я пел партию старого царского генерала Листницкого, а в «Поднятой целине» того же автора—деревенского кулака Фрола Дамаскова. По общим отзывам и по моему собствен­ному ощущению эти роли мне удались. Почему? Да, потому, что композитор нашел для этих персонажей точные музыкальные характеристики. И по тесситуре обе партии мне подходили, петь их было удобно. В те годы, когда я разучивал партию Листницкого, семья моя жила в Кунцеве. Дорога до театра занимала 40 минут езды в автобусе. По дороге, чтобы не терять время, я про себя повторял слова и музыку роли и однажды громко запел, забыв, что я еще не на сцене, а всего-навсего... в кунцевском автобусе. Очень увлекла меня работа над этой небольшой партией: были в ней такие музыкальные находки, которые давали исполни­телю возможность и пофантазировать, и поискать, а главное, давали возможность петь.

Тип кулака — мироеда Фрола Дамаскова — из «Под­нятой целины» был мне хорошо знаком. В детстве у себя на родине, в деревне Кольцовке, мне пришлось видеть, как подобные живоглоты жестоко эксплуатиро­вали бедняков. Я ненавидел Фрола. И музыка мне помогла раскрыть ненавистные черты изображаемого персонажа. Но и Листницкий и Фрол Дамасков - пар­тии небольшие, и не они могли определить судьбу и продолжительность сценической жизни опер «Тихий Дон» и «Поднятая целина».

Но вот в опере «Броненосец Потемкин» О. Чишко я пел центральную партию — матроса Вакулинчука -и должен сказать, что поныне вспоминаю о ней с боль­шим удовольствием. Образ Вакулинчука, героя, борца за свободу народную, мне внутренне близок: партия Вакулинчука правдива, эмоционально выразительна. (Его песню «Эх ты, воля» я и теперь нередко исполняю в концертах, и она пользуется неизменным успехом.) Да и вообще, в музыке этой оперы было много интересного, волнующего... В опере, конечно, есть недостатки. Но, думается, совместными усилиями композитора и театра их можно было бы устранить.

Конечно, очень приятно ставить и исполнять Чайков­ского, и что говорить — мы были бы счастливы, если бы наступил такой поистине прекрасный день, когда бы нам в театр принесли новую советскую оперу, не усту­пающую «Онегину» или «Мазепе»... Но пока этого нет, неужели не наш святой долг — не открещиваться от новых опер, не чураться их, а коль скоро есть в них хотя бы ценное зерно, любовно растить его, пока не созреет прекрасный плод?

...Будто у нас сюжетов не хватает. Посмотрите хоть на ту же историю Великой Отечественной войны: ведь там сотни Сусаниных!

Я помню, как в годы Великой Отечественной вой­ны, когда наш театр был в Куйбышеве, довелось мне в одном концерте спеть две арии — Ивана Сусанина М. Глинки и Матвея Кузьмина советского композитора Е. Петунина. Если бы вы слышали, как аудитория при­няла эти арии! Конечно, не сравниваю музыку Пету­нина с глинковской. Петунии и не претендовал дотя­нуться до Глинки; он просто и искренне написал о том, что его потрясло в образе Матвея Кузьмина, простого советского старика-колхозника, который вызвался «про­водить» гитлеровцев и завел «туда, куда и серый волк не забегал»... Фашисты расстреляли патриота, русского героя-колхозника, но и сами погибли в густом, непрохо­димом лесу. Ария заканчивается словами: «Погиб он так, как Сусанин когда-то...» Я помню, какое это вызва­ло волнение в зале. И смею утверждать: вот замечательный сюжет для советской оперы. А сколько еще таких волнующих тем можно предложить нашим компо­зиторам!

Тем-то и сюжетов много, а опер почти нет. В чем же дело? Сознаюсь, иногда, в минуты горьких размышле­ний и тщетных мечтаний о хорошей советской опере, думаешь: ведь некоторые наши русские классики рабо­тали в условиях тяжелой нужды и лишений, а создава­ли замечательные произведения. Так неужто, когда само государство, вся страна поставили советских ком­позиторов в условия идеальные, они не должны творить оперы великие и прекрасные?! И, конечна, при заботе всей страны композиторы могут сделать куда больше, чем они сделали до сих пор!..

...И в заключение хочется мне сказать о нашей ме­не. Здесь дело идет намного лучше, веселее. Жаль только, что хороших песен все же маловато. Мне много приходилось ездить и выступать в концертах перед са­мыми разными людьми, и везде песня встречается с восторгом, с радостью. Лучшие песни советских компо­зиторов пользуются большой любовью народа, живут долгой творческой жизнью и не только в нашей стране, а и далеко-далеко от нее. ...Так пусть же будет их боль­ше, пусть будут они лучше и разнообразнее.